Полицейские и воры?
Итак, на выходе — полицейский режим с ограничением права избирать и быть избранным и расширенными возможностями манипуляции результатами выборов, ограниченной свободой слова и собраний, неэффективной квазипатерналистской моделью и официально закрепленными в Конституции консервативными ценностями.
Что будет делать власть, пока экономика станет медленно восстанавливаться, а рейтинги первого лица стагнировать или падать? Подтверждать легитимность и безальтернативность на выборах разных уровней, включая парламентские выборы 2021 года. Блокировать несанкционированную активность гражданского общества. Индоктринировать население пропагандой консервативных ценностей. Закрывать негативную информацию, в том числе статистическую и социологическую, методами ограничения информационных потоков и яростной борьбы с «фейкньюс» (как битва российской государственной машины с The New York Times и Financial Times, опубликовавшими статьи с альтернативными оценками уровня смертности от вируса, или требование российского посольства в США от агентства Bloomberg опровержения данных о падающем рейтинге доверия, притом что показатели были воспроизведены корректно).
В арсенале Кремля — медленное удушение относительно свободных СМИ (например, создание проблем главной деловой газете страны «Ведомости»). Власть будет активнее бороться с внешними врагами (в том числе на поле истории) и с внутренней «пятой колонной». Станет формировать искусственную позитивную повестку на манер позднесоветской пропаганды со всеми ее колосящимися нивами и веселыми заводчанами. Продолжит проведение госкапиталистической экономической политики — то есть будет тратить бюджетные деньги и «добровольно-принудительно» привлекать ресурсы крупного бизнеса на реализацию национальных проектов и магаломанических строек мостов и высокоскоростных магистралей.
Словом, все это старые тренды в чуть гипертрофированном виде в декорациях перманентной депрессии в экономике.
О законе самосохранения
Ожидать сколько-нибудь серьезных изменений в системе власти, несмотря на мощный удар пандемии по доверию ключевым властным институтам и одобрению деятельности первого лица, не стоит. Уже в течение многих лет после поворота к авторитарному режиму и окончательного становления путинской политической элиты — то есть как минимум с 2003 года (арест Михаила Ходорковского, поражение демократических фракций на парламентских выборах) — политическая система подчиняется «железному закону олигархии». Согласно немецкому социологу Роберту Михельсу, сформулировавшему этот закон еще в 1911 году, «внутренняя логика олигархических режимов (основанных на власти немногих избранных. — А. К.) — а на деле всех организаций с олигархической структурой —такова, что их институты самовоспроизводятся не только пока у власти пребывает одна и та же элита, но даже когда власть переходит к совершенно новым людям».
Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон вписали «железный закон олигархии» в свою трактовку порочного круга экстрактивных режимов (основанных на аккумуляции богатства и ренты узким кругом политиков и связанных с ними предпринимателей — в отличие от инклюзивных режимов, сочетающих в себе справедливую редистрибуцию богатства, свободный рынок и политическую демократию): «Порочный круг возникает, когда экстрактивные политические институты порождают аналогичные экономические институты, а последние, в свою очередь, становятся базой для первых — ведь экономическое могущество всегда можно конвертировать во власть». (Более точный перевод последней фразы: «экономическая власть покупает политическую власть» — “economic wealth and power buy political power”. — А. К.)
Именно по этому порочному кругу в соответствии с «железным законом олигархии» ходит экстрактивный российский политический режим, где авторитарный тип правления существует в тесной связке с государственным рентоориентированным капитализмом, который органически не способен на самореформирование и модернизацию государства. «Такое сочетание — „кумовской капитализм“, электоральный авторитаризм и низкое качество государства — создает основания сформированного сегодня в России политико-экономического порядка управления страной, который я обозначаю как „недостойное правление“», — пишет политолог Владимир Гельман.
Пандемия в этом смысле ничего не меняет, кроме того, что государство такого типа становится все более авторитарным. Но и все более склеротичным. Именно это свойство Егор Гайдар в своих работах считал присущим «закрытым демократиям», вырождающимся в авторитарные государства (что и произошло с путинской Россией): в таких системах «выстраиваются хорошо организованные группы, способные ради защиты частных интересов блокировать необходимые реформы». При этом «автократ в современном урбанизированном, грамотном обществе, как правило, вынужден постоянно доказывать, что его режим — временная мера, переходный период, после которого он непременно восстановит демократию».
Такие временные меры, как мы знаем, в России длятся годами, переходящими в десятилетия.
По замечанию хорошо знавшего систему изнутри Глеба Павловского, «Путин человек архаический. Новости его утомляют, а мысль о России после него Путину неприятна. Его выбор — отсрочки, и он будет искать, что еще пролонгировать из того, что привычно».
Прежде всего, президент пролонгировал самого себя.
Путин и его внутренний круг внимательно следят за тем, чтобы не допустить малейшей либерализации, демократизации и даже модернизации системы. Это страх сценария горбачевской перестройки: допустить «демократию по ошибке» (одна из ошибок, по Дэниэлу Трейсману, — проведение ограниченных реформ) режим позволить себе не может, иначе он исчезнет. По этим же причинам он будет и дальше — в средне- и долгосрочной перспективе — существовать в парадигме государственного капитализма, избегая превращения в «либерально-меритократический капитализм», который может функционировать только в демократической политической среде.
Путин и «проблема Гильгамеша»
Сильной стороной российского авторитаризма всегда была способность компенсировать социально-экономические проблемы идеологической мобилизационной повесткой. Сейчас эта способность режима под вопросом. Медленное угасание и склеротизация российского авторитаризма в постпандемический период неизбежны. Однако пока не видно политических или социальных сил, способных резко ускорить процесс эрозии системы. Если «беда» и придет, то, вероятно, совсем не с той стороны, с которой ее ждут кремлевские политические манипуляторы, инсайдеры системы и внешние наблюдатели.
При этом чтобы просто сохранить текущие рейтинги и более или менее сносные показатели социальной напряженности — то есть для того, чтобы остаться хотя бы на прежнем месте — Кремлю придется бежать вдвое быстрее. Отсюда и вывод о высокой вероятности большей агрессивности внутренней и внешней политики путинского истеблишмента в постпандемический период.
Еще одна проблема, которая не снята, а лишь отодвинута во времени, — это вопрос политической преемственности не столько в постпандемический, а в целом в постпутинский период. Обнуление сроков — это не решение проблемы, а ее откладывание. Дальнейшая «франкоизация» российского политического режима, то есть его угасание на манер франкистской Испании, упирается в отсутствие механизма преемственности власти — своего Хуана Карлоса у Путина нет, во всяком случае, даже если он и был — в лице Дмитрия Медведева, то удален в почетную ссылку на искусственный пост заместителя Председателя Совета Безопасности РФ.
Если представить себе, что Путин в определенный момент уходит, невозможно с точностью до кремлевской башни обозначить персональные последствия этого шага. Впрочем, можно предположить, что система, построенная им, — путинизм — в одночасье не исчезнет (как и сталинская система не исчезла молниеносно после смерти Сталина, хотя немедленно наметились контуры либерализации). Это, используя термин из последней работы Аджемоглу и Робинсона, «проблема Гильгамеша».
Согласно известному эпосу, сочиненному в XVIII–XVII веках до н. э., Гильгамеш был полновластным и успешным правителем Урука, но в какой-то момент начал жесточайшим образом притеснять своих подданных, и они обратились за помощью к богине Аруру. Она, в свою очередь, для противостояния Гильгамешу создала из глины дикого человека по имени Энкиду. Но это не сформировало систему сдержек и противовесов: познав женщину, ознакомившись с такими благами цивилизации, как хлеб и вино, Энкиду был инкорпорирован в систему Гильгамеша и фактически стал его соправителем — возник тандем Гильгамеш — Энкиду.
Иными словами, свободу невозможно привнести со стороны, пытаясь решить проблему персонализированным способом: нужны институты, а изменения должны прийти, подчеркивают Аджемоглу и Робинсон, из общества, а не от истеблишмента.
В России, впрочем, все модернизации инициировались и проводились сверху. Правда, как правило, при наличии спроса на изменения снизу (что не мешало потом «низам» негативно относиться к модернизаторам и либерализаторам). Но «проблема Гильгамеша» действительно показывает, что простой сменой персоналий изменить сложившуюся систему сложно, необходимы институциональные перемены. Впрочем, в российской системе фамилия первого лица имеет значение: сам по себе уход вождя влечет за собой модификацию системы. Как это происходило во времена Никиты Хрущева, Михаила Горбачева, Бориса Ельцина и даже отчасти Дмитрия Медведева.
Режим, отмеченный именем Владимира Путина, меняться в своих базовых характеристиках не будет. И в этом смысле разница между допандемическим авторитаризмом и постпандемическим невелика. «Проблема Гильгамеша» осталась без решения.
