Моего нового братишку звали – Рустик. Не знаю, как было его полное имя, был он на год младше меня, но уже как настоящий мужчина, звал меня сестрёнкой, и заботился обо мне и о своём младшем братишке.
Конечно, желание поесть преследовало нас постоянно. И мы с Рустиком стали добытчиками – уходили за Ишим, где были огороды, и находили тех, кто копал картошку. Шли к ним, и начинали помогать, если прогоняли – уходили, а если не прогоняли – знали, что дадут нам картошки. Никогда не воровали. Рядом рос паслён, ягода, которую в народе называли «бздникой» - набирали её и добавляли потом в кашу, чтоб была кисло-сладкой. Брали с собой наволочку. И иногда в неё попадали пескари, которых жарили на костре, – это был настоящий праздник желудка.
Мой дядя – инвалид, муж маминой старшей сестры, устроился на работу в пекарню. Там не только пекли хлеб, но и отжимали подсолнечное масло. Пекарня сильно охранялась. Воровство одной булки хлеба каралось расстрелом. За отходы от масла так не карали. И дядя умудрялся просунуть нам через дырку в заборе кружок макухи – спрессованных для корма скоту корочек от семечек. В них было много масла, и мы их сосали, а чаще – ели, и потом эти острые кожурки раздирали наши кишки.
Осенью дядя привел нам молодую и очень тощую телочку от своей коровы – в надежде, что мы ее сможем прокормить, и через год у нас будет молоко. Надежда на то, что у нас скоро будет молоко, очень радовала всех нас, и мы с Рустиком ходили за Ишим и собирали сено и ботву, чтоб кормить телочку.
С 44-го года на железной дороге маме, как семье фронтовика, один раз в месяц давали американские «подарки» – баночку сухого молока и баночку омлета из черепах. К этой еде взрослые не прикасались, и все поровну делили только на пятерых детей.
Однако у наших мужчин простуда, видно, сильно затронула легкие, и нависла угроза туберкулеза. Тогда мама приняла решение зарезать телочку – мясо было спасением для очень ослабевших мужчин. И хотя надежда на молоко умерла вместе с телочкой, мясо всех спасло и поставило на ноги.
В марте сорок пятого наши новые родственники от нас уехали – дядя Шамиль, глава семейства, устроился на работу в торговлю. Вернее, торговли в Акмолинске, как таковой, не было. И ему предстояло «пойти туда, не зная куда…. Но он, воодушевленный поручением, с утра до ночи носился по районам, то восстанавливая промысел рыбы в кургальджинских озерах, то собирая по крупицам цех по производству мыла, то организовав закупку остатков зерна у населения для новой пекарни.… К нам он забегал ненадолго, в основном после очередного успеха, то с булкой хлеба, то с куском мыла. А в мае они все, празднично одетые, пришли к нам с хлебом и макаронами, и мы вместе отпраздновали день Победы.
С тех пор визиты дяди Шамиля к нам стали постоянными, тем более что у мамы начался жидкий плеврит, и её надо было поддерживать.
И вот однажды к нам во двор въехала огромная бричка, груженная спрессованным сеном, а к двум лошадям была пристегнута корова. Вслед за бричкой во дворе появился сияющий дядя Шамиль, который, скинув с себя пиджак, тут же подоил корову, и мы пили парное молоко – самый вкусный напиток за всю мою жизнь.
Шли годы, но мы постоянно виделись, вместе проводили праздники. И только потом я поняла, что их благодарность к нам была безмерной, они были скупы на слова, но как люди чести приняли нас в своё сердце. Вместе мы пережили и горе – смерть бабушки – нашего бесценного лекаря, мать дяди Шамиля и его братишки.
Я закончила семь классов и поступила в акмолинское педучилище. И уже мы, девчата, стали бегать в парк на танцплощадку. Танцплощадка была тем местом, где собиралась вся молодежь Акмолинска. Появлялась на танцплощадке и группа чеченских ребят, где был и Рустик. Он сидел в кругу своих ребят, не сводил с меня глаз, однако никогда ко мне не подходил. Но наши взгляды были не просто взглядами, они были взглядами-объятиями самых родных и близких людей.
Танцплощадка была частью нашей жизни. И в ней было всё – и веселье, и дурные забавы. Одна из них – подойти к танцующим девчонкам и сзади уколоть одну из них булавкой. Однажды такой номер проделали со мной – я завизжала от боли…
Что тут началось! – вся «чеченская скамейка» сорвалась со своих мест, и была устроена такая разборка, после которой все хулиганы не только обходили меня стороной, но и предлагали мне контрамарки на бесплатный вход на танцы.
Я возвращалась домой с танцев по тёмным улицам Акмолы – и слышала за своей спиной шаги и понимала, что там движется моя мощная охрана во главе с моим милым братишкой.
Мы с Рустиком встретились на катке. Увидев меня, он стал ездить рядом. Тогда я, нарушив все правила, подъехала к нему, обняла его и крепко поцеловала. И мы стояли рядом, и он говорил, что у него в жизни есть сестрёнка, которую он никогда не забудет. А когда вернётся в Грозный, станет сильным и богатым, и позовет меня в гости.
Я окончила педучилище с отличием и уехала учиться в университет. Мама мне написала, что наши родные, выкопав останки бабушки, уехали в Грозный. Перед отъездом они пришли к нам и устроили большие проводы.
Сейчас, когда я смотрю на прекрасный Грозный, празднующий свой юбилей, я думаю о том, где сейчас мой братишка, мой милый Рустик, с которым мы рыли картошку, ловили пескарей.… Рассказывал ли он о тех годах своим внукам? А может быть он, 80-летний старец, стоял в рядах почетных аксакалов на празднике?
Однако в памяти моей и в сердце моём осталась частица жизни с чеченцами, которые стали родными не по крови, а людьми совести, чести и достоинства.
Вот почему я пишу Вам об этом и хочу, чтобы эта история не ушла вместе со мной… в никуда…
С 1959 года я живу в Ташкенте. В 2006 году похоронила мужа, с которым прожили 46 лет. Он, 1924 года рождения, в 18 лет ушёл на фронт, радистом полевой радиостанции сапёрно-штурмового батальона прошёл пол-Европы, до самой Вены… В России у меня дочь, внуки, которые окружают меня постоянной заботой и вниманием.
Будьте здоровы, мои дорогие чеченцы! Удачи Вам и благополучия, процветания всему чеченскому народу, ставшему для меня близким.
Ваша Александра Ивановна Алякринская