В Алматы ЦСК «Целинный» презентовал книгу о советском композиторе Евгении Брусиловском. Я поговорил с ее автором, историком и профессором Йельского университета Нари Шелекпаевым о том, какое место фигура Брусиловского занимает в дискуссии о деколонизации и как его эксперименты с казахской культурой определялись сталинской культурной политикой.
Почему вы обратились именно к фигуре Брусиловского, особенно на фоне активной дискуссии о деколониальности/деколонизации?
Издание этих мемуаров — это часть большого проекта о казахской культуре в 1930-е годы. Существует устоявшееся представление о советизации казахской культуры «сверху» в ранне-советский и сталинский периоды. Но когда мы смотрим на этот процесс «снизу», то есть с точки зрения тех, кому было поручено создать или кому навязывали те или иные культурные формы и практики, перед нами открывается дивный новый мир. Мы видим, например, множество стратегий сопротивления официальной культуре, которые не обязательно сводились к прямому противостоянию ей.
Что касается фигуры Брусиловского, то, к сожалению, ответ будет банальным. Мне понравился источник. В очередной раз оказавшись в архиве, я заказал дела из фонда Союза композиторов Казахстана. Брусиловский многократно упоминался в различных документах, и следующим шагом стало изучение дел из его личного фонда. Я не очень люблю личные фонды, потому что там может быть много пустых материалов. Но именно в этом фонде я обнаружил пять объемных тетрадей с воспоминаниями Брусиловского. Позже я узнал, что первые тетради уже были изданы. Проблема была в том, что изданная часть состояла из материалов, предшествующих приезду Брусиловского в Казахстан, то есть в книге отсутствовало самое интересное с точки зрения нашего читателя — эпизоды из жизни композитора в Алма-Ате. Мне показалось, что мемуары следует переиздать, снабдив их комментариями, дополнительными источниками и критическим аппаратом.
Источник необязательно должен нравиться историку. Источник – это то, из чего можно извлечь пользу для понимания, для прояснения тех или иных событий, для постановки вопросов или заполнения лакун. В какой-то момент я понял, что мемуары Брусиловского это не просто архивный материал, который можно использовать в моей работе. Он заслуживает интереса сам по себе, и может заинтересовать читателя вне зависимости от моей редакторской или исследовательской работы.
И все же, давайте чуть подробнее коснемся деколониального момента. Действительно ли сейчас подходящий момент, чтобы говорить о таких противоречивых фигурах?
Все зависит от того, что именно ты говоришь и с какой интонацией. Моя работа – это критическое переосмысление, а не агиография. Нужно начать с того, что в дискурсе Брусиловского присутствуют откровенно шовинистские и имперские моменты, хотя сам он был этническим евреем, человеком образованным и толерантным. Брусиловский, как мне кажется, искренне пытался понять казахскую культуру. При этом в его текстах есть моменты, которые вызывали у меня чувство «испанского стыда», или, как минимум, двойственности. Как и многие советские люди, он умел скрывать свои мысли. Но, будучи агентом официальной культуры на «периферии», он как мог маскировал свою имперскость.
Но мысли читателя бегут по двойному рельсовому пути. Было ли это убедительное лицемерие? Или он все же эволюционировал, а некоторые формулировки были остатками, фантомными болями имперского сознания? Я не знаю. Мироощущение творческих людей — сложная вещь для анализа, ускользающая от однозначности. А рассказы людей о самих себе в советское время, да еще и в личных источниках, вообще взрыв мозга.
Роль Брусиловского состояла в том, что он синтезировал определенные формы и жанры западно-европейской музыки и казахскую народную музыку, знание о которой было получено им от местных музыкантов. Чем являлось и что стояло за этим знанием — отдельный разговор. У коллег Брусиловского — композиторов Ахмета Жубанова и Мукана Тулебаева — не было задачи быстро создать «национальное по форме и социалистическое по содержанию», как в случае с Брусиловским. Они понимали казахскую музыку органически, хотя в их операх все равно присутствовала некоторая вторичность. В третьем поколении оперных композиторов Казахстану есть кем гордиться. Газиза Жубанова — это оперный композитор высочайшего класса, сочетавшая креативность, профессионализм и большой талант. Но были и другие интересные композиторы.
Я не исключаю, что кому-то в Казахстане этот текст покажется не отвечающим духу времени. Я могу понять такую точку зрения. Но я все же надеюсь открыть новую страницу в обсуждении деколониальности. Мемуары Брусиловского — это возможность продолжить этот сложный, неоднозначный разговор в разных направлениях.
Как вы в итоге решили подойти к работе с книгой?
Я обсудил контуры этого проекта с Целинным, и они его поддержали. Мне казалось важным собрать констелляцию дискурсов [относящихся к культуре Казахстана в 1930-е годы] и исследовать не один магистральный путь, но и то, что происходило в артистической среде и обществе того времени. Эта книга не только о том, что было, но и о том, что не состоялось по разным причинам. Эта книга об эпохе, а не о персонаже: в конце своей жизни Брусиловский написал текст мемуаров, который, с моей точки зрения, оказался интереснее его творчества как композитора. Парадокс состоит еще и в том, что сам этот текст в какой-то мере даже важнее того, кто его создал.
Брусиловский относился к себе с иронией. Он был умным человеком и понимал, что оказался приспособленцем. Его дискурс абсолютно не монологичен и не монолитен. Он рассыпается на какие-то кусочки, которые очень интересно восстанавливать и подвергать ревизии. Есть моменты, когда Брусиловский говорит, что у Жубанова была явная идиосинкразия по отношению к нему. Жубанов действительно не любил Брусиловского, но это происходило потому, что у них были совершенно разные жизненные задачи. Я включил в книгу множество архивных материалов – стенограмм, свидетельств и других. В них видно, что Жубанов говорит чётко, по делу, и, в общем, говорит замечательные вещи.
Вы говорите о том, что пытались смотреть на Брусиловского через призму эпохи. Если суммировать, что представляло собой это время?
В отношении эпохи нужно понимать − и я постоянно напоминаю об этом себе, − что она ни в коем случае не была монолитной. Были траектории, практики, позиции отдельных людей и институций, официальные нормы и догмы, которые бесконечно менялись: и в 1920-е, и в 30-е, и в 40-е, вплоть до оттепели. С конца 50-х ситуация становится иной, но это отдельный разговор.
В 30-е и 40-е годы были отдельные люди, у которых была своя повестка. И они ее успешно или безуспешно продвигали. Например, министром культуры тогда был Темирбек Жургенов. Этот человек делал много всего, что необязательно было санкционировано сверху. Он не был простым агентом советской идеологии.
В 1930-е годы инициатива была наказуемой. Люди предпочитали приспособляться. В странах Центральной Азии, однако, было несколько больше свободы для творчества и самовыражения, чем на западе СССР. Но железобетонного понимания того, каким именно должно быть сталинское искусство, не было ни у кого. Эта эпистемологическая и креативная неопределенность была спутницей формулировки «национальное по форме, социалистическое по содержанию». Ахмет Жубанов едко говорил в 1940-е годы, что в Советском Союзе не существовало канонического примера оперы, которая была бы «национальной по форме и социалистической по содержанию». Если бы она существовала, ее бы взяли, рассмотрели под лупой и создали что-то подобное. Но никто в Советском Союзе не смог написать такую оперу.
Брусиловский пошёл своим путем. В 1930-е годы он не считал себя автором первых казахских опер. Скорее, он видел себя аранжировщиком, чьей задачей было приспособление западно-европейской формы к существующему пласту народной музыки. Однако у него было очень вольное отношение к народной музыке. Он её перекраивал, смешивал несмешиваемое, экспериментировал. Но, в отличие от советского композитора Владимира Фере, который бывал в Кыргызстане наездами, и совершенно не вникал в локальную музыку (но все же умудрился стать основоположником Кыргызской национальной оперы), Брусиловский жил в Казахстане на постоянной основе, общался с музыкантами и местной интеллигенцией. Народную музыку он продолжал изучать вплоть до 1940-х годов.
В 1940-е годы его позиция изменилась. Получив статус народного артиста и другие регалии, Брусиловский стал бронзоветь, участвовать в политических кампаниях, пытаясь устранить тех, кто ему мешал. Он стал позиционировать себя именно как автора, в отличие от 1930-х годов, когда у него было гораздо больше рефлексии о своей роли. Была и критика в его сторону со стороны казахской интеллигенции, в частности Мухтара Ауэзова и Ахмета Жубанова. Ауэзов писал, что в “Ер-Таргыне” цитируется более 60 казахских песен и кюев, без упоминания авторов этих произведений.
Расспрашивал Дмитрий Мазоренко
( Начало. Окончание следует).
