Начало. Окончание см. «Сводка +» 21 февраля 2025 года.
Давно это было. Когда радостное, светлое детство бродило вместо меня по улицам этого города. Каждое утро было неожиданным, неповторимым. Мир был так велик, что не хватало никакого времени на познание его. Ночь уносила все проблемы, а утро приходило таким ярко-звонким, что хотелось бежать в него прямо из постели.
Летом все дети нашей улицы, как только совсем теплело, шли на реку. Река растила, воспитывала наши нравы, характеры, пугала родителей и радовала нас своей доступностью и понятностью. Окрестные сады были полны всяческих плодов, а отсутствие взрослого населения в дневное время гарантировало безнаказанность опустошения этих земных эдемов. Река поила, охлаждала наши тела, сады кормили нас своими плодами, а что еще нужно в детстве? В детстве, как никогда, хочется свободы, и те, у кого она в это время есть, в дальнейшем с радостью вспоминают время свободы и место, где она жила. Это время маленьких огорчений, которые заканчиваются сном, и больших радостей, ожидающих нас утром. Неправильно думать, что радость того времени, не совсем понятна, размыта самим временем. Нет. Радости эти (как светлы они в детстве!) вполне осязаемы, их можно потрогать, ощущение их вполне реально, и, что очень важно, помнятся эти счастливые моменты до конца жизни.
Был воскресный день, и мы, мальчишки, группой двинулись на базар. Не покупать, нет, а просто посмотреть на пестрое сборище людей, потолкаться в этой шумной толпе, поучаствовать в какой-то другой жизни, отличной от повседневной. Обойдя все ряды рынка, мы наткнулись на торговца резиной, которого мы все знали, потому, как покупали у него резину на рогатки, оружие юности. Он был изрядный пьяница и теперь тоже был пьян, но торговал не резиной и пьян был более, чем всегда. Продавал же он маленького ишачка, похожего на большого зайца, пушистого, как мох, которым обрастают валуны на реке. Стать обладателем живой игрушки, не задумываясь, зачем, эта мысль приковала нас на месте. Продавец менял свой товар на бутылку «красного», и мы, не зная, сколько это, завороженно смотрели на него, ожидая разъяснений. Взрослый люд, понимая всю несерьезность продажи, проходил мимо, но мы уйти просто не могли. Цена падала и дошла до цены пачки папирос. Собрали всю мелочь по карманам наших изодранных штанов, отдали продавцу и взамен получили настоящего ишачка, которого подарил нам случай.
Один из мальчишек вынул из штанов новый ремень, привязал ишачка за шею, и мы повели его домой. По дороге стали думать, где же он будет жить, и начали понимать, что родители едва ли согласятся на такого постояльца, а без их ведома с устройством ишачка ничего не получится. Но все утряслось само собой, неожиданно.
По улице мимо нас на ишаке, запряженном в телегу, пронеслись цыгане. Из телеги раздался лихой свист, и наш ишачок, вырвавшись из рук вместе с новым ремнем, догнал телегу и, как показалось нам, сам запрыгнул в нее. Цыгане подхватили его и умчались своей цыганской дорогой. Мы оторопело смотрели им вслед. Миг какого-то желания коснулся наших рук и, вырвавшись, пропал, оставив тепло прикосновения, от которого замерли наши маленькие сердца. Пошли домой, не глядя друг на друга, потому что каждый считал себя виноватым в происшедшем. Так произошло наше знакомство с цыганами, таинственное, принесшее вместе с первым огорчением много интересного и волнующего в последующем времени.
Вечером, как обычно, мальчишки нашей улицы собрались за травой. В то время на подворьях держали много птицы, был скот и, конечно, кролики. Эти походы были продолжением нашего дневного общения, и мы, захватив сумки и мешки, устремились туда, где можно было говорить о вещах, которые никогда непонятны взрослым. Нельзя было сказать, что мы бездельничали днем, строгость наших отцов не позволяла этого, а отцы были у всех, так как рождены мы были уже после войны, в 50-х годах. Каждый из нас по утрам получал от родителей какое-нибудь задание, выполнял его, а потом уже шел на реку. Хорошо было иметь старших братьев, в смысле защищенности, но утром, после ухода отца, старшие братья обычно перекладывали свою работу на плечи младших. Поэтому каждый из нас появлялся на реке только после выполнения своих заданий.
Вечером же уходили за травой. Старшие братья дома помогали отцам, а мы наслаждались свободой. В этот день, утро которого принесло нам огорчение, собрались все участники злополучной покупки. Делили беду, подбадривая друг друга толчками, задирались, шутили. Один из мальчишек предложил пойти на новое место, там, говорил он, травы полным-полно и все один клевер. Клевер был самый уважаемый кроликами продукт, и мы согласились туда пойти.
Городок в то время представлял несколько районов, отделенных друг от друга пустырями. Мы знали эти пустыри лучше городских кварталов. Пустыри, сплошь поросшие кустами терновника и растущими средь него дикими яблонями, были нашим райским садом. Эдемом нашей свободы. Были еще и колхозные сады, яблоневые, грушевые, но их охраняли объездчики на конях, очень свирепые, как нам тогда казалось. Конечно, мы не раз бывали и там, в тех садах, но все же пустыри любили больше. Тут было светлее, множество красивых птиц распевали свои песни о высоком небе и его голубизне, обо всех наших мечтах, связанных с высотой и ее голубизной. Мечтать здесь было так вольно, воздух наполнял грудь свежей легкостью, и, кто видел, может быть, мы и вправду летали там тогда. Ведь никто не видел обратного.
Дошли до пустыря, повернули направо, к горам. У самых предгорий начинались дома новостройки. Городок разрастался, но пока еще только частным порядком. Ближе к горам было еще пусто, зато травы и вправду росло много. Навалявшись от души в пахучей прохладной траве, наполнили ею мешки и пошли обратно домой. Дорога шла через сад.
Хочу добавить, что весь город тогда был садом. Частные сады жителей города сливались с колхозными садами и тянулись далеко в горы. Когда наступала весна и ближние горные склоны покрывались подснежниками, в каждом доме в стаканчиках стояли эти нежные цветы. Самые юные из всех цветов. Весна наступала настоящим праздником. Зацветали сады, и город тонул в красивейшем тумане цветов.
Чтобы лучше увидеть это буйство красок любви, юности, мы забирались на склоны ближних гор. Там можно было сидеть часами, оглядывая и слушая красоту. Представьте себе склон горы, уже покрытый молодой, зеленой травой с торчащими еще кое-где синими подснежниками, ласковое весеннее солнце, пучок прошлогодней сухой травы, на который можно присесть, а перед вами бушующее море юных красок, добавьте к этому музыку птичьих песен, окуните, окуните видимое в палитру своих мечтаний, облеките музыкой своей души и поймете, что перед вами то, для чего стоит жить на Земле. Ощущение прекрасного врастает в душу, остается в вас навсегда, вы ощущаете волнение в то время года, когда видели все это в первый раз, сколько бы времени ни прошло с тех пор. А значит, вы снова юны. Пусть на время, но юность и есть миг. И повторить в своей душе счастливый миг, значит, стать добрее, красивее.
Из-за деревьев начали поглядывать на нас сумерки. Хотелось есть. Можно было сорвать яблок, но их было уже не видно, а невидимое есть не хочется. Заторопились. Вышли к новостройке. Чуть в стороне между недостроенными домами был виден свет. Любопытство юности сильней усталости, и мы решили посмотреть, что там происходит. Между неживыми домами вышли на свет и оказались прямо перед цыганским шатром.
Кто знает, откуда взялось слово «шатер», но оно прочно вошло в наш быт, как определение чего-то легкого, временного, цыганского. Можно сказать – палатка, но раз там цыгане, значит, шатер. Этот шатер состоял из сшитых между собой разноцветных лоскутов, натянутых на врытые в землю столбики. Неправильной формы, закрытый до земли лишь с одной стороны, с деревянным настилом внутри, он напоминал сцену временного цирка. На настиле, в разных концах шатра и посередине вразброд сидели цыгане. Каждый из них чем-то занимался. Эта их жизнь до того была непохожа на нашу, что казалась игрой.
Поняв, что нас не замечают, мы присели на свои мешки, набитые травою, и стали наблюдать, совершенно потерявшись в непонятности, что могут делать люди ночью на улице. Наше внимание сразу привлек цыган, сидевший к нам вполоборота, прислонившись к столбику, державшему шатер. Ноги, обутые в сапоги, были положены одна на другую, темные шаровары и распахнутая светлая косоворотка, выпущенная на штаны, длинный, хорошо расчесанный волос, гитара в руках и то, что он сидел у края помоста, создавало впечатление какого-то ожидания, временности событий. Все было временным, и казалось, что все эти люди ждут какого-то звука, взмаха, чтобы превратиться в движение и исчезнуть вместе с шатром. Уплыть в пространство. Эта временность видения и вжала нас темнотой в мягкость мешков, заставила забыть время. Ведь временное это что-то несуществующее или уже почти несуществующее. Времени для временного в нашей жизни нет, потому и мы забыли время. Была трава, был дом, был путь к дому, и на этом основном пути был цыганский табор. Вот и все.
Тихонько бренькавшие струны вдруг взорвались отчаянным перебором, тьма вздрогнула, сомкнулась, оставив светлым лишь шатер, цыган и звуки. Если это была музыка, то музыка самой природы, которая в ночи нашла светлое место и готовилась устроить здесь свой карнавал. Звуки лились сами собой, улетали, возвращались, как бы приглашая на этот праздник ночных обитателей Земли. Их было уже во множестве. Различные мотыльки, мошкара, а между ними, разрезая тьму, носились летучие мыши, будто маленькие самолеты, которые доставляли ночных гостей. Они приносились из тьмы, делали пару кругов над сценой и уносились обратно во тьму. Не хватало только рева двигателей. В это музыкальное кружение вкрался голос: «Ах, ручеечек, ручеек, брал я воду на чаек, ромалэ лэ-ээй, чавалэ лэ». Что-то в природе зажурчало, громче, громче, расплескалось, но, не гремя, а лаская.
Цыгане зашевелились. Они как-то незаметно подвигались к песне. Все живое собиралось вокруг песни. Плавно, плавно цыгане встали и пошли. Просто пошли, как идут задумавшиеся люди. Казалось, что они вот-вот столкнутся меж собой, но взметнулись юбки, руки, хлопнули сапоги и цыгане разлетелись в стороны, как птицы в своих небесных танцах. Но будто бы вспомнив о чем-то недоговоренном, развернулись, и пошел перестук – разговор. Постепенно разговор перешел в шепот, он то приближался, то отдалялся, взлетал вверх, ударялся о купол шатра. Купол мелко дрожал, как дрожит от шепота тишина. Эта дрожь передавалась нам: «Ручеечек, ручеек, ах, брал я воду на чаек…»
Вдруг цыганки взяли в круг одну девушку, более светлую, чем они, затряслись, запрокидывая головы, может, ругая ее, а может, обожествляя. Цыгане встали поодаль, легонько перестукивая каблуками. А песня все лилась, сильнее, громче, шире, как и положено растущему ручейку.
Ночью мне снились ярко-красные цыгане, они плыли в своем шатре по реке, а мы бросали им большие красные яблоки. Яблоки не долетали до шатра, падали в воду, обращались в цыган и ярко-красным пламенем полыхали на воде.
Вы когда-нибудь видели счастье? Нет. И никто не видел. Оно невидимо. Что-то прикоснется к нам, вздрогнем и долго-долго неподвижным взглядом смотрим вслед улетающему прикосновению. Что было в этом прикосновении, какая неведомая доселе сила заворожила мгновение? Откуда несется и куда уносится это прикосновение, к освобождению или в плен? Трепет счастья невидим. Но как звенит от его прикосновения мир! Долго-долго, как тронутая в задумчивости струна.
Конечно же, мы рассказали всем ребятам про встречу с цыганами. Перебивали друг друга. Каждому из нас казалось, что только он может правильно рассказать увиденное. Мы еще не могли рассказать чувства, и потому увиденное не вмещалось в слова. После долгих повторений наших рассказов решили вечером пойти к цыганам вместе со всеми, желающими посмотреть. Увидеть то, что так трудно было нам рассказать. Наши юные слова еще не обрели впечатляющих красок, но так хотелось поделиться этим теплым туманом виденного, но чем больше мы рассказывали, тем меньше нам верили. Чистые краски лишь начало рассказа, а вот умение смешать эти краски в нужных пропорциях – начало искусства. У начала всех начал сидели на камнях мы и пытались доказать себе, что в мире есть невидимое.
Николай Зайцев, г. Талгар, Республика Казахстан
